Скромность, некрикливость и некичливость, деликатность, тихий голос при глубине высказывания – все это, увы, не качества нынешнего времени, когда в абсолют возводятся совсем иные «достоинства». Но они в полной мере присущи нашим любимым художникам, в частности, таким мастерам отечественной словесности, как В. Распутин, Ю. Казаков, В. Белов, К. Воробьев. В этом ряду стоит и имя писателя-фронтовика уроженца cела Толмачево Курской области Евгения Ивановича Носова, покинувшего нас в 2002 г. 15 января исполнилось 90 лет со дня его рождения. Этот замечательный прозаик оставил нам свою проникновенную прозу, которую мы читали как русскую классику сразу по ее публикации в 1960–1980-х, и произведения эти стали сущностнообразующими для многих из нас.
Интимное по природе слово Евгения Носова тем не менее имеет русский космический отзвук и затрагивает – в свете крестьянских личных судеб – судьбу огромного (огромного до непостижимости) Отечества, которому провиденциально выпало ценою неимоверных потерь спасти себя и весь мир от германского нацизма.
18-летнего Носова призвали в Красную армию в октябре 1943 г., воевать ему привелось полтора года истребителем танков в артиллерийском расчете. В Великую Отечественную молодой боец вступил уже после коренного перелома, после Курской битвы, на его долю пришелся путь по освобождению Брянска, Могилева, Бобруйска, Минска, Белостока и Варшавы, боевые ордена и медали, а также тяжкое ранение под занавес войны – в феврале 1945-го под Кенигсбергом: осколок немецкой танковой болванки раздробил воину плечо и лопатку, его подобрали в Мазурских болотах, «промозглых от сырых ветров и едких туманов близкой Балтики». Дело было так: артдивизион, в котором воевал Е. Носов, отбивался от наседающих фашистских танков, выкатив орудия на полотно железной дороги. Вражеские автоматчики подобрались ночью к пушкам и выбили расчеты; танки пошли в атаку, сбрасывая орудия с полотна. «Кто-то отстреливался, кто-то полз, волоча за собой кишки, кто-то кричал: "Не бросайте, братцы" и хватался за ноги; кого-то тащил мой друг, – передает В. Астафьев воспоминания Е. Носова, – потом кто-то волоком пер по земле его, и когда останавливались отдохнуть, мой друг явственно слышал, как журкотит где-то близко ключик, и ему нестерпимо хотелось пить, и не понимал он, что этот невинный, поэтически звучащий ключик течет из него по затвердевшей тележной колее, лунками кружась в конской ископыти…» Провалявшись до лета в Серпуховском госпитале, двадцатилетний боец был демобилизован по инвалидности.
С. Косенков. «Ранение II». Илл. к рассказу Е. Носова «Красное вино Победы», 1978 г.
В рассказе 1969-го «Красное вино Победы», спустя четверть века после войны, Носов снова скажет о своей и общей не отпускающей боли Великой войны. «Я вдруг остро ощутил, что госпитальные часы отбили какое-то иное, новое время... Что-то враз обожгло меня изнутри, гулкими толчками забухала в подушку напрягшаяся жила на виске. Внезапно Саенко вскинул руки, потряс в пучке лунного света синими от татуировки кулаками.
– Все! Конец! Конец, ребята! – завопил он.– Это, братцы, конец! – И, не находя больше слов, круто, яростно, счастливо выматерился на всю палату.
Михай свесил ноги с кровати, пытаясь прийти в себя, как о сук, потерся глазами о правый обрубок руки.
– Михай, победа! – ликовал Саенко».
От величия нашей победы неотделимо величие наших скорби и памяти. «Но вот сквозь четкий выговор труб пробились отдельные людские голоса, потом мелодию подхватили другие, сначала неуверенно и нестройно, но постепенно приладились и, будто обрадовавшись, что песня настроилась, пошла, запели дружно, мощно, истово, выплескивая еще оставшиеся запасы ярости и гнева. Высокий женский голос, где-то на грани крика и плача, как острие, пронизывал хор:
Идет война народна-йя-яя...
От этой песни всегда что-то закипало в груди, а сейчас, когда нервы у всех были на пределе, она хватала за горло, и я видел, как стоявший перед окном Михай судорожно двигал челюстями и вытирал рукавом глаза. Саша Самоходка первый не выдержал. Он запел, ударяя кулаком по щитку кровати, сотрясая и койку, и самого себя. Запел, раскачиваясь туловищем, молдаванин. Небритым кадыком задвигал Бородухов. Вслед за ним песню подхватили в соседней палате, потом наверху, на третьем этаже. Это была песня-гимн, песня-клятва. Мы понимали, что прощаемся с ней – отслужившей, демобилизованной, уходящей в запас...»
Пронзает сердце читателя образ рядового, прослужившего всю войну при лошадях и получившего на самом исходе войны смертельное ранение. Автор потом скажет в интервью: «Мне хочется вызвать внимание к своим героям. У них зачастую что-то не сойдется – как у Копешкина… и без медали с войны вернулся, и умирает…»
Читаем рассказ: «Копешкин пытался еще что-то сказать о своих местах, но не смог, обессилел и только облизал непослушные губы. Мы помолчали, ожидая, что он отдышится, но Копешкин так больше и не заговорил. В палате воцарилась тишина.
Я пытался представить себе родину Копешкина. Оказалось, никто из нас ничего не знал об этой самой пензенской земле. Ни какие там реки, ни какие вообще места: лесистые ли, открытые... И даже где они находятся, как туда добираться. Знал я только, что Пенза где-то не то возле мордвы, не то по соседству с чувашами. Где-то там, в неведомом краю, стоит и копешкинская деревенька с загадочным названием – Сухой Житень, вполне реальная, зримая, и для самого Копешкина она – центр мироздания. Должно быть, полощутся белесые ракиты перед избами, по волнистым холмушкам за околицей – майская свежесть хлебов. Вечером побредет с лугов стадо, запахнет сухой пылью, скотиной, ранний соловей негромко щелкнет у ручья, прорежется молодой месяц, закачается в темной воде...
Я уже вторую неделю тренировал левую руку и, размышляя о копешкинской земле, машинально чиркал карандашом по клочку бумаги. Нарисовалась бревенчатая изба с тремя оконцами по фасаду, косматое дерево у калитки, похожее на перевернутый веник. Ничего больше не придумав, я потянулся и вложил эту неказистую картинку в руки Копешкина. Тот, почувствовав прикосновение к пальцам, разлепил веки и долго с вниманием разглядывал рисунок.
Потом прошептал:
– Домок прибавь... У меня домок тут... На дереве...
Я понял, забрал листок, пририсовал над деревом скворечник и вернул картинку.
Копешников, одобряя, еле заметно закивал заострившимся носом».
С. Косенков. «Копешкин с письмом». Илл. к рассказу Е. Носова «Красное вино Победы», 1978 г.
«…Прислоненная к рукам Копешкина, до самых сумерек простояла моя картинка, и я про себя радовался, что угодил ему, нарисовал нечто похожее на его родную избу. Мне казалось, что Копешкин тихо разглядывал рисунок, вспоминая все, что было одному ему дорого в том далеком и неизвестном для остальных Сухом Житне.
Но Копешкина уже не было...
…Тишину нарушил Саенко. Он встал, допрыгал до нашей с Копешкиным тумбочки и взял стакан.
– Зря-таки солдат не выпил напоследок,– сказал он раздумчиво, разглядывая стакан против сумеречного света в окне.– Что ж... Давайте помянем. Не повезло парню... Как хоть его звали?
– Иваном,– сказал Саша.
– Ну... прости-прощай, брат Иван.– Саенко плеснул немного из стакана на изголовье, на котором еще только что лежал Копешкин. Вино густо окрасило белую крахмальную наволочку.– Вечная тебе память...
Оставшееся в стакане вино он разнес по койкам, и мы выпили по глотку. Теперь оно показалось таинственно-темным, как кровь.
В вечернем небе снова вспыхивали праздничные ракеты».
Белгородец Станислав Косенков сделал цикл из тринадцати цветных иллюстративных линогравюр к подарочному изданию 1979 г. этого рассказа Евгения Носова, вышедшему в «Современнике», томик был удостоен наград на престижных выставках книжной графики. Носовский цикл Косенкова, фактически возродившего русскую цветную линогравюру, стоит в вершинном косенковском ряду. По трагической кончине белгородского графика в 1994 г. стало известно, что Е. Носов и В. Астафьев вместе собирались посетить Косенкова, но, увы, не успели.
С. Косенков. «Возвращение». Илл. к рассказу Е. Носова «Красное вино Победы», 1978 г.
* * *
Вершиной размышлений писателя о русском крестьянине, захватываемом непостижимой черной воронкой вражеского нашествия, стала повесть «Усвятские шлемоносцы» (1977), которую сам Носов определял как «литературную симфонию, с обобщениями и философскими раздумьями» – о мучительной ломке устоявшихся представлений, привычек, о вживании в навалившуюся беду, сложном перевоплощении пахаря в солдата, о десяти днях начала войны.
Звук косящей (вселенской?) косы – ссс, ссс – явственно слышен уже в первом абзаце повести, эпиграфом к которой автор предпослал цитату из «Слова о полку Игореве» (примечательно, что и у К. Воробьева есть эпиграф из «Слова»).
«В лето, как быть тому, Касьян косил с усвятскими мужиками сено. Солнце едва только выстоялось по-над лесом, а Касьян уже успел навихлять плечо щедрой тяжестью. Под переменными дождями в тот год вымахали луга по самую опояску, рад бы поспешить, да коса не давала шагнуть, захлебывалась травой. В тридцать шесть годов от роду силенок не занимать, самое спелое, золотое мужицкое времечко, а вот поди ж ты: как ни тужься, а без остановки, без роздыху и одну прокошину нынче Касьяну одолеть никак не удавалось – стена, а не трава!»
И главный герой Касьян (понимающий, что нет ей конца и краю, русской земле), и река Остомля здесь у Носова с покосным звуком, и сёла – Усвяты, Ставцы.
«В лугах все так же сиял и звенел погожий полдень; недвижно дремали на той стороне коровы, с беспечным галдежом и визгом носились над Остомлeй касатки, доверчиво и открыто смотрели в чистое безмятежное небо белые кашки, туда-сюда метались по своим делам стрекозы, – все оставалось прежним, неизменным, и невольно рождалось неверие в сказанное Давыдкой: слишком несовместимо было с обликом мира это внезапное, нежданное, почти забытое слово "война", чтобы вдруг, сразу принять его, поверить одному человеку, принесшему эту весть, не поверив всему, что окружало, – земле и солнцу. … Старая Махотиха, Лешкина мать, обморочно всплеснула вялыми плетьми рук, закрылась ими и завыла, завыла, терзая всем души, уткнув черное лицо в черные костлявые ладони… Война... Отныне все были ее подушными должниками, начиная с колхозного головы и кончая несмышленым мальчонкой».
Главное в повести, утверждал автор, «не сам герой... а идея защиты Родины. Фамилии у него вообще нет, потому что она была не нужна. Но имя я ему дал неслучайное. Касьян означает "носящий шлем"».
В 1977 г. в одном интервью писатель скажет: «Повесть своевременна для меня и, если хотите, злободневна. Потому что меня глубоко оскорбляют истерические голоса на Западе о том, что наша страна кому-то угрожает, кого-то устрашает... Самой своей повестью я хочу сказать: посмотрите, какой мирный наш народ! Он никому не может угрожать. Конечно, если его побеспокоят, он постоит за себя».
Произведение справедливо было воспринято как «новое слово в осмыслении темы патриотизма и подвига», как связь «с традициями былинного эпоса и русской воинской повести».
Кроме вышеназванных сочинений, рассказов «Живое пламя» и «Шопен, соната номер два», Е. Носов посвятил войне рассказы «Тысяча верст», «Фронтовые кашевары» и «Переправа». Все они подтверждают мысль самого автора: «От "Слова о полку Игореве" до "Войны и мира" русская литература пронесла через века священный образ Родины и думы о ее судьбе».
В таких думах и воплотил земляка в бронзе – на углу улиц Челюскинцев и Блинова – курский скульптор В. Бартенев, автор и мемориальной доски на доме, где жил Евгений Носов, и памятника на могиле писателя. Многие помнят реплику Носова: «Покормите птиц»; вот так он и сидит – на курском бревнышке, среди пернатых, навечный, окормляющий и птиц, и людей.
Памятник Е. Носову в Курске
__________________
Гравюры для публикации предоставлены Белгородским Музеем-мастерской заслуженного художника РСФСР С.С. Косенкова.
